Каждый город уникален.
Но советский период попытался настроить и приспособить все города под одну универсальную советскую идеологию, поэтому на постсоветском пространстве независимо от страны проблемы городского развития типичны. Именно сейчас на этапе глобализации любому постсоветскому городу жизненно необходимо вернуться к основам – к своей локальной идентичности, переосмыслить советский период, настроить базовые смыслы, вспомнить свои ценности и выстроить через городской диалог новые цели. Для этого необходимы язык описания локальной идентичности, модели для сравнения, технология для переосмысления. В сети ЦПУ активно востребован Институт локальной идентичности, позволяющий через модель Ландшафт-Деятельность-Опыт исследовать разные города с формированием база гипотез по основным смыслам.
Данный текст — попытка пропустить через свой опыт еще один город и поискать базовые смыслы, а также причины их актуальности либо забвения.
Алматы или Алма-Ата?
В зависимости от темы поездки, иногда я приезжаю в Алматы, иногда в Алма-Ату. Если поездка более формальная, тогда – Алматы, если более неформальная, как было в этот раз, – Алма-Ата. Всё ещё зависит от принимающей стороны: куда она приглашает – в Алматы или Алма-Ату, – туда я и приезжаю.
Что касается идентичности. Во-первых, здесь нужно вводить понятие и модели, потому что обычно об этом тяжело разговаривать даже специалистам, ведь у них всех своё представление о том, как об этом разговаривать. У меня есть своя модель идентичности, которую я использую в прикладных проектах, для того чтобы формулировать, например, культурную политику, раздел «смыслы» или раздел «идентичность» в каком-либо документе или проекте. И эта базовая модель идентичности родилась из трёхслойной модели города, о которой я давно рассказываю, описывая город через свою призму. Отсюда же вытащена модель идентичности, связанная с тем, что есть несколько базовых смыслов у территории.
Первый смысл связан с особенностью пространства и ландшафта, он воспринимается человеком через некоторую телесность: как я себя ощущаю в том или ином климате, точке в пространстве. Второй смысл связан с деятельностью в широком смысле этого слова: как совокупность людей, проживающая на той или иной территории в рамках этого пространства, этого ландшафта, чем они занимаются. Понятно, что в городах люди занимаются всем, но есть всегда что-то, что получается лучше всего, либо уникально, либо изначально было свойственно для этой территории. Здесь в более абстрактном смысле – не сельское хозяйство, не производство чего-либо конкретного, а в более широком смысле. И третий смысл связан с тем, что любая деятельность рождает переживания, какую-то реакцию, эту реакцию люди, проживающие на этой территории, каким-либо образом рефлексируют. И эта рефлексия, во-первых, порождает определённый опыт и определённую культуру и порождает определённый язык. Есть такая схема, мы её часто используем: Тело, Дело, Опыт.
С другой стороны, идентичность, конечно, проявляется ещё и в каждом человеке, кто на этой территории живёт либо приезжает. Это вопрос некоего соотношения в более глобальной системе координат. Каждый человек эти базовые смыслы территории через себя пропускает и у него появляется своя идентичность. И территориальная, и городская идентичность, в том числе, являются частью его множественной идентичности: идентичности того, чем он занимается, идентичности его семьи и так далее. Она участвует в конструировании его базовой идентичности. Если с этой точки зрения подходить к Алма-Ате (или к Алматы), то использование двух вариантов названия говорит о том, что город находится в переходной фазе. Для меня всегда язык – прямая связь с мышлением. Он сразу показывает, что происходит в коллективном или частном сознании того или иного пространства. Такая же, например, ситуация в Краснодаре, который до конца не определился Екатериндар он или Краснодар. Киров – он и Киров, и Вятка одновременно. И эти города с такой двойственной идентичностью находятся в какой-то переходной фазе: значит нет диалога, нет дискуссии, или, наоборот, есть конфликт, есть дискуссия, есть диалог. Либо конфликт состоялся, либо он ещё идёт. Конфликт, имеется в виду, идеологический. С этой точки зрения, если брать модель Алматы, то, конечно, пространство Алматы, мне до вчерашнего дня представлялось как некий такой зурбаган, затерянный ландшафт, который окружён. Ландшафт формирует защищённость. Ты здесь отдыхаешь, потому что защищён от внешних факторов. Нет такого, как в Астане, сложного горизонта, который тебе показывает, что с любой стороны может налететь ветер, реформа, какая-то новая идея. Здесь всё очень закукленно, в каком-то смысле защищено, но, с другой стороны, не загерметизировано. Не пещера, но, какой-то оазис.
Второй момент, вчера я поймал себя на мысли, что Алматы всё время с наклоном. Наклон является здесь характерной особенностью ландшафта: ты всё время здесь или поднимаешься, или спускаешься. Причём наклон достаточно мягкий, он формирует некую текучесть. Алма-Ата, с точки зрения ландшафта, плавная. Но это плавность не статичная, а подвижная: всё время что-то течёт, что-то меняется. Ещё с точки зрения пространства, это ощущение предгорья: когда ты не на вершине или спустился уже с вершины. Тебе в горы уже не хочется, но они у тебя есть. Отношение к горе как к некому артефакту, сувениру. Например, в Сочи горы не как сувенир. В Сочи горы прямо в городе, поэтому там идентичность так или иначе связана с диапазоном «горы – море», потому что гора является частью города: либо ты взбираешься на гору, либо ты живёшь на горе, либо работаешь на горе. Там совершенно по-другому. А здесь, у вас, гора как некий артефакт, некая декорация. Некая декоративность свойственна Алма-Ате именно из-за особенности ландшафта. В Алматы душно, не хватает свежести, ветра. Не знаю, есть ли у вас сезон ветров. Всё время приезжаешь, здесь достаточно спокойно, особенно в Золотом Квадрате, не чувствуется движения воздуха, такое ощущение, что ты в духоте, ощущение воздушной паузы.
Какая основная деятельность в Алма-Ате?
Наверное, она интеллектуальная. Характерная деятельность для Алматы – размышление. Размышление, рефлексия, какая-то сложная деятельность. Должно быть что-то сложное, потому что базовые какие-то вещи закрыты ландшафтом, защищенность, удачное расположение, текучесть. Этот ландшафт формирует особую деятельность: ты здесь хочешь о чём-то подумать. И те, кто могут думать, здесь занимаются интеллектуальной деятельностью. Те, кто хотят в эту деятельность вступить, скорее всего, пытаются разобраться в чём-то, разговаривают. Поэтому разговор и размышление для Алматы является естественным состоянием. Здесь не очень хорошо с рефлексией, как ни странно, хотя, казалось бы, рефлексия свойственна интеллектуальной деятельности, сопряжена с ней. Но из-за того, что Алма-Ата не порождает сложных переживаний, тебе нужно сначала подумать, чтобы что-то пережить. Ты испытываешь здесь переживания только когда занимаешься чем-то интеллектуальным. Если ты чем-то интеллектуальным не занимаешься, то ты не испытываешь этой рефлексии. Поэтому здесь рефлексия такая телесная. Алматинский гедонизм, как раз, является таким побочным продуктом того, что город не всегда думает напряжённо, вообще не всегда думает. Например, в вашем Золотом Квадрате Академия Наук достаточно декоративная. Она тоже как гора: «у нас ещё есть Академия Наук, ещё у нас есть цирк, торговый центр». Мысль, возможно, сейчас не так работает в Алмате, как раньше. Тут надо смотреть историческую деконструкцию, смотреть пики взлёта Алматы, смыслы, которые она порождала. Это интересное размышление: у меня есть сомнения, в моих сомнениях есть такие импульсы. Мы недавно начинали проект, связанный с развитием Петербурга, и я предложил тоже начать со смыслов. Было очень интересно, как разные люди (архитекторы, учёные, предприниматели) реагировали на вопрос смыслов. Я провоцировал. На мой взгляд, Петербург является одним из немногих городов России, чья деятельность – это производство культуры на экспорт, производство смыслов на экспорт, не для внутреннего потребления. В этом плане, наверное, Алматы и Петербург очень похожи. Но Петербург производит это за счёт культурной рефлексии, а не за счёт интеллектуальной. Мы вспомнили рок 1990-х годов, Масяню, Шнура как примеры культуры на экспорт в разном формате. А Алматы – это какие-то внутренние размышления, внутренние смыслы, внутренние идеи, производство идей. Кстати, поэтому говорят, что у Алматы всё воруют: Алматы что-то придумает, а потом начинают где-то повторять. На самом деле удивляться здесь нечему: это важная специализация и вы должны производить идеи на экспорт. Просто должны поставить вопрос: как нам на этом заработать, как нам этим гордиться, как нам это использовать? А не раздражаться от того, что у нас своровали идею, сделали также или нас повторяют.
И третье: какой опыт этой связки деятельностей территории, к чему она приводит, к какому опыту, к порождению какой культуры, какого языка? Наверное, это культура абсолютно городская. Нельзя сказать, что Алма-Ата производит культуру в масштабах цивилизации или менее масштабных поселений. Это городская культура, аутентичная, то есть алматинская культура, алматинский способ мышления, скажем так. Он ни на что не похож.
Алматинский способ мышления говорит о том, что какая-то уникальная школа мышления, которая, может быть, была раньше проявлена, сейчас её следы не так заметны в городской жизни и в медиа. Наверное, она просто находится в состоянии фазы затухания, либо фазы перерождения, не знаю. Тут нужны уже более глубокие исследования, потому что я не занимался изучением алматинской идентичности, я говорю сейчас свои ощущения от Алматы, от людей, с которыми я здесь общался, от процессов, которые я здесь наблюдал. И, наверное, опыт, который Алма-Ата порождает, рефлексирует, это какой-то определённый алматинский язык, который, состоит из каких-то алматинских топонимов. Вы такие называтели, придумыватели сущности, вы порождаете определённый тип названий и определённые названия, всё пытаетесь назвать. Когда человек думает, для простоты и удобства, он вводит какие-то определения. Наверное, ключевая деятельность Алматы – это генерация определений, то есть размышления обо всем, что происходит внутри и снаружи, но больше внутри города Алматы и определение этого. Определение, давание названий, ситуаций, местам и так далее. Например, я обратил внимание в первый свой приезд, как алматинцы относятся к городу (Золотой Квадрат), как они в такси называют адреса улиц, какая у них топология в голове про свой город. Эта топология уникальна, она рождена внутренней работой. В каждом городе есть своя топология, своя топонимика, но в Алма-Ате она особенная. Вполне возможно, что опыт, который Алма-Ата переживает – это опыт хорошего гедонизма: получения наслаждения, когда тебе не о чем подумать, ты начинаешь свой интеллектуальный ресурс тратить на то, чтобы придумывать себе удовольствия. Пауза Алматы гедонизирует. Если у вас сейчас расцвет кафешек и всяких едальней, значит вы о чем-то серьёзном не думаете: либо сил не хватает, либо нет на это запроса, либо нет коллективного мозга, не собрался. И вы начинаете придумывать себе удовольствия, причём удовольствия все достаточно интеллектуальные. Мне кажется, этот опыт получения интеллектуального удовольствия от жизни, наверное, является ключевой в культуре Алматы.
Если раньше в городе была критическая масса горожан, которая перерабатывала, перемалывала людей с присоединённых к городу новых колхозных и совхозных территорий, обращала их в городскую культуру. Ассимилировала, воспитывала горожанина, а сейчас её нет: огромное количество людей по тем или иным причинам покинули и город, и страну. Об этом надо думать Алма-Ате, а она думает о чем-то другом, она наслаждается жизнью. Скорее всего, нужно придумать технологию мышления так, чтобы получать удовольствие и решать те актуальные задачи, которые стоят, то есть начать возвращаться в реальность.
Постсоветский период характеризуется тем, что наше коллективное внимание очень рассредоточено: кто-то смотрит в будущее, кто-то смотрит в прошлое, но очень мало людей видит настоящее.
Оторванность от реальности
Это основная проблема на постсоветском пространстве, с которой мы работаем. Все живут в неких иллюзиях и этими иллюзиями занимаются. Именно поэтому, как побочный эффект внимания к иллюзиям – интерес к современному искусству. Причём, современное искусство обычно – это пиковая рефлексия, поиск, рефлексия на грани поиска, на грани эксперимента. Например, в Астане это очень заметно, там современное искусство как некая модная тенденция – «мы хотим быть модными, поэтому современное искусство». Не по назначению. Это такой купец, который из заграницы привозит себе всякие красивые безделушки. Среди этих безделушек есть полезные вещи, но они используются как безделушки. Вещи, которыми, правильно расставив по городу, можно решить, например, проблемы ассимиляции, дать человеку возможность задуматься какая Алма-Ата, про что она, как здесь можно себя вести, как здесь нельзя, какой у нее язык.
А сегодня к современному искусству отношение очень утилитарное либо поверхностное (со стороны тех, кто им не занимается). Хотя, может быть, и те, кто им занимается, тоже не до конца понимают ответственность, которую на них возлагает эта тема, поэтому к нему относятся утилитарно, по-менеджерски. И позицию художника мало кто держит по-настоящему. Мне показалось характерным для Алматы, что позиция куратора или арт-менеджера здесь выше, чем позиция самого художника. Я знаю из Алматы кураторов и арт-менеджеров, а художников я знаю меньше. Обычно, наоборот. В Краснодаре я знаю художников, в Омске я знаю художников, вообще не знаю кураторов, их там может не быть. Наверное, это тоже особенность Алматы, что здесь интеллектуальная деятельность порождает ещё такие суперпозиции, но она такая «индивидуально-геройская», не коллективная и не институциональная. Казалось бы, в Алма-Ате много институций, связанных с современным искусством, но они все персонифицированные: у каждого фонда, у каждого проекта есть свой герой, если герой уйдёт – проект рухнет. Типичная постсоветская проблема, которая связана с тем, что никто не занимается реальностью. Из-за этого все в каких-то иллюзиях. А так как Алма-Ата гедонистична, ей иллюзии всегда близки. Что такое гедонизм? Это реализация некой иллюзии в реальности. Поэтому она ходит по кругу какими-то окольными путями, а ей нужно в реальность. Но реальность делает больно, что противоречит гедонизму. Интеллектуальная задача стоит так: как нам начать думать о реальности, но получать от этого удовольствие?
Как и везде на постсоветском пространстве, в Алма-Ате проявляются ностальгические настроения. Наша память так устроена, что плохое забывает, а хорошее усиливает. Потому что нам всё время нужна энергия для жизни. Мы свои воспоминания структурируем таким образом, что сначала идут хорошая музыка, хорошие фильмы, хорошие жизненные ситуации и там, где-нибудь в чердачке, в подвальчике — всё остальное. Я часто говорю, что та урбанистика, которой мы занимаемся, для городов выполняет задачу психоанализа: «Ребята, давайте всё вытащим (не только хорошее, а всё) и поработаем с реальностью». Ностальгия по прошлому для постсоветского пространства свойственна как раз тем, что там была соответствующая цивилизационная сложность.
У Советского Союза (при всех его минусах) масштаб деятельности был уровня «Цивилизация, глобус». А сейчас наблюдается отставание (технологическое, культурное) и импорт практически всего (идеи, смыслов, технологии, методов, языка). Для самоидентификации воспоминания выполняют некую роль плацебо: «У нас же есть ещё советский модернизм».
То есть ты не развиваешься, но, идентифицируя себя в масштабах большой конструкции, тебе становится немного легче. Но следующее поколение, которое идёт за теми, кто не родился и не жил в советское время, абсолютно потерянное, потому что ему уже даже нечего вспоминать. 1990-е годы они не вспоминают так как были маленькими. 2000-е годы они вспоминают, но от текущих 2000-е не сильно отличаются: тот же достаток, те же развлечения, те же технологии, та же возможность перемещаться по разным культурам, по разным странам. Для действующего поколения молодое поколение фиксирует стагнацию, потому что как раз на его глазах ничего не менялось. Даже маркетинг уже не помогает, потому что новые поколения сейчас хватают современные тенденции и делают своей идентичностью: шэринг-экономика, экопотребление, отношение к природе, к здоровью, к телу. Они начинают заниматься собой, потому что среда не предлагает им других вызовов, не даёт им возможность себя проявить, не ставит им нормальных задач. Например, что такое современная алматинская архитектура, современный алматинский дизайн, либо современная алматинская мода, либо «Алматы в системе разделения труда цивилизаций» – что она производит не для себя, а на экспорт? Как в 2000-х их пествовали, давая всё готовенькое, так и продолжается это пествование. Теряется время, теряется энергия и поколение рождается уставшим. Такие молодые старички: у нас уже всё было, хотя у нас ничего нет. У нас нет собственного опыта, но уже все было. И этот разрыв очень характерен для постсоветского. Взрослое поколение может предложить им на выбор только свои воспоминания. В России это очень чётко проявляется в виде милитаризма, православия, «страны высоких спортивных достижений», мега-строек – такая работа с памятью. Поколение сорокалетних может предложить им свою рефлексию перехода из Советского Союза в постсоветское пространство, но эта рефлексия сейчас является очень индивидуальной, она не сложилась в коллективную практику.
В Алма-Ате, как и в любом другом постсоветском городе, до сих пор нет музея 1990-х, нет системной работы с последними 27 годами, никто это не отрефлексировал. Я не говорю о какой-то узкой прослойке отдельно учёных, отдельно художников, отдельных специалистов, этого нет в массовой практике. Самое главное, что эти поколения нигде не встречаются даже в рефлексии. Сколько сейчас сериалов про Алматы идёт в Алматы, в которой бы показывалась жизнь нормальной семьи, в которой разные поколения говорили бы то, что они думают, что они чувствуют, как они себя ведут? Сколько художественных фильмов снято про Алматы, которые показали бы Алматы со стороны, с разных ракурсов? Сколько книг? Но книги, скорее всего есть, потому что книги написать проще, это индивидуальный продукт. Создать что-то такое коллективное – это всегда большая проблема. Почему всегда есть воспоминания back in USSR? Потому что все ждут некоего заказчика, некоего хозяина, который скажет: «Ну-ка, рефлексируйте!». Потому что Советский Союз породил эту зависимость: он отнял субъектность, максимальное право на мышление, право на рефлексию, право на дискуссию и диалог и не вернул его. А сами субъекты порождены Советским Союзом: до них очень тяжело доходит, что вот где, действительно, свобода, так как здесь целое пространство, которое государство ещё не заняло. Это пространство рефлексии, пространство коллективного и индивидуального мышления и здесь сейчас можно этим заниматься. Но так как нужно кормить семью, так как нужно соответствовать какому-то статусу, так как хочется путешествовать, то нет на рефлексию явного запроса, а само общество этот запрос формулирует очень плохо.
“Из Алматы с любовью”
Наверное, в коробке с надписью с надписью “Из Алматы с любовью” должен лежать билет на самолет в Алма-Ату. Мне всегда нравится прилетать в Алматы по разным вопросам, потому что в этом городе, во-первых, ты по хорошему чувствуешь комфортное одиночество, ты с городом «на ты» без посредников, ты можешь даже ни с кем не встречаться, не общаться, но ты чувствуешь город. И это состояние чувствования города в немногих городах постсоветского пространства происходит. В этом смысле Алма-Ата похожа на европейские города, тем что она свою идентичность все ещё держит и, при правильной подготовке, при правильной собственной настройке, ты можешь эту идентичность построить, с ней повзаимодейстовать.
С другой стороны Алма-Ата запускает размышление. Я вчера себя поймал на мысли, что я в Алма-Ате люблю думать, я не совсем здесь люблю рефлексировать, потому что город для рефлексии такой не совсем удобный, я люблю здесь думать – это прекрасно. Поэтому «Из Алматы» – это возращение в Алматы. Ситуация, когда ты помещаешься в эту культуру и с тобой здесь что-то происходит, является самым ценным, поэтому вот это «прилетайте, приезжайте» – приглашение в Алма-Ату является лучшим подарком. Хотя, словами всегда тяжело описать, а что же в этом такого. Например, в Астану ты всегда летишь с неким напряжением, потому что Астана, при всех её плюсах – это динамика, энергия, вызовы, проявленные в реальной городской дискуссии, она все равно энергетически затратна: ты там не отдыхаешь, ты там расходуешь себя. А в Алма-Ате ты то, чем ты наполнен, ты структурируешь себя. Здесь мне везде хорошо. Алма-Ата – это секретное место. Просто она этим не пользуется. Точнее она это чувствует, но не пользуется, она не до конца это продумала, не до конца обустроила.
Глядя на ваши новостройки, я понимаю, что вы теряете собственную идентичность, поэтому сейчас все проекты, которые есть в Алма-Ате, связаны с идентичностью. Городское сообщество начинает о чем-то догадываться. Но опять же, все идут интеллектуальным путём – придумывают проект – например, «художники школы художественного жеста», вот исследование. Все идут интеллектуальным путём, а не рефлексивным, то есть фестиваль, театральная постановка какая-то мощная, какие-то поэты проявляются. Каждый начинает думать, причём опять же, думать обособленно, в гедонистическом ключе, в индивидуальном, чтобы никто не раздражал, не мешал. А здесь, возможно, нужно подумать коллективно. Вполне возможно, что любой проект, связанный с идентичностью Алматы, должен быть не таким сегрегированным. Должна быть коллективная дискуссия с теми, кто друг друга не очень понимает, с теми, кто друг с другом не очень согласен. Поэтому, например, я бы порекомендовал Алматы то, что хорошо у нас получается в городах запускать – школа модерации. Мы учим людей разговаривать с теми, кого они не очень любят, с кем они не согласны.
Школа городской модерации
Модерация как некий способ старта городской дискуссии на сложные темы. В Нижнем Новгороде хорошо получилось, в Сочи сейчас мы планируем большую школу модерации. Когда разные группы, разные элиты учатся одной и той же технологии, они понимают что их интересы будут защищены, но, с другой стороны, будет какое-то движение вперёд, потому что они знают позицию другого, которая нужна им для самоопределения, вполне возможно это запустит такой сложный городской диалог, который из состояния — «все против всех и каждый сам по себе», выйдет в состояние — «появляется наше коллективное мы и каждый видит своё я».
На постсоветском пространстве европейские технологии не работают, потому что они подразумевают другой культурный бэкграунд и врождённую ответственность: ты там отвечаешь за свои слова, за свои поступки, за свои налоги. Там это естественное состояние, поэтому они кажутся лёгкими. Здесь на практике они сталкиваются с тем, что люди не те. Даже если вы вобрали в себя эту ответственность, то есть вы состоялись как субъекты и несёте ответственность, то вас мало таких субъектов. Основное состояние постсоветских городских стритхолдеров – это безответственность, низкая степень субъектности из-за того, что приходится играть все роли и эти роли не отрефлексированы. Во-вторых, постоянное избегание ответственности, недержание позиции, это также им свойственно. Поэтому здесь фасилитация, медиация, модерация по-европейски не срабатывает. Наша модерация – это не что иное, как превращение тебя в субъекта, ты знаешь как в позицию субъекта входить и дискуссия возможна только в позиции субъекта. То есть, ты по-другому в коммуникацию с другими вступить не сможешь, ты в любом случае должен обозначиться, зафиксироваться, из этой позиции выстраивать свою коммуникацию с остальными. Из-за этого постсоветские города все находятся в состоянии либо рефлексивности, либо апатии (не хватает ресурсов), либо такого иллюзионирования наяву, некой фантазийности наяву, либо скатываются в прошлое. Фаза очень понятная.
Школа городских модераторов разовая, но она передаёт технологию полностью. После её проведения в городе формируется сообщество модераторов. Пока прошла на сегодняшний день в пяти городах. В Петербурге в том году я сделал четыре-пять школ, воспитал целую плеяду модераторов, передал компетенцию. Сейчас заметно, как в Петербурге городской диалог, особенно низовой диалог разных городских сообществ, начинает прорастать и давить на всех остальных.
Какое коллективное будущее ждёт Алматы?
Сейчас город находится в точке бифуркации, то есть в точке выбора. Соберётся городское сообщество, придумает, отреагирует на вызовы, сформирует релевантную картинку настоящего, начнёт думать о будущем – такое будущее и ждёт Алматы. Не знаю, у меня сейчас прогнозы на всё постсоветское пространство достаточно пессимистичные, связанные с тем, что из-за того, что позицию гражданского общества никто не тянет по-настоящему, государство начинает обратно забирать на себя все функции: и функцию размышления о будущем, и функцию прототипирования этого будущего, и функцию рефлексии и так далее.
В России очень чётко заметно, как произошёл этот переход. Если раньше (лет десять назад) поле смыслов, пространство смыслов, пространство социальных технологий было пустым – делай, что хочешь, никого нет, государство вообще этим не занималось. Сейчас я вижу, что государство начинает вытеснять все институты, которые ей не подчиняются, начинает формулировать, предлагать свою идеологию, эту идеологию тут же реализовывать и вытеснять все попытки несогласных или альтернативных точек развития. Одно большое агентство стратегического развития, один большой форсайт, одна большая технократическая направленность по отношению к будущему: «Нам нужны инженеры будущего, индустрии и технологии». Такой постсоветский, но, по сути, советский подход к идеологии: слоганы вместо мыслей, шоу вместо дискуссий. Всё скатывается в то, что государство начинает играть превалирующую роль. Тут очень сильно зависит от позиций лидеров. Например, в России (я вчера рассказывал художникам) произошла интересная метаморфоза: так как нет российской идентичности, Путин фактически стал идентичностью целой страны. И ты каждый раз ловишь себя на мысли, что ты не Путин, а все остальные – коллективные путины. Это очень тяжело, потому что потеря субъектности приводит к тому, что вы замещаете свою идентичность. То же самое было со Сталиным, когда люди собственную свою идентичность делегировали либо от страха, либо ещё от чего-то, отдали на откуп одному человеку и он формулировал идеологию целых поколений. Это то же самое.
Я читал документы, связанные с культурной политикой Назарбаева, там множество светлых мыслей, но то, что сам Назарбаев предлагает эту модернизацию сознания, говорит о том, что гражданское общество не состоялось в Казахстане. Может быть, он формулирует модернизацию сознания для того, чтобы научились коллективно думать люди, а не только правительство. Возможно, у вас ещё идёт фаза определения по какому пути идти, потому что вы всё-таки кочевники, этот ваш номадизм порождает коллективную связь, у вас ощущение общества более остро и более чётко выраженно. Это русские могут уйти в лес и там жить одинокими отшельниками, потому что, в принципе, даже живя вместе, каждый из них живёт на своей окраине. В этом плане у вас идёт ещё какой-то выбор. В Армении в этом плане очень интересные процессы происходят, потому что смена власти в Армении показывает, что гражданского общества нет как субъекта, но есть к нему предпосылки, все к нему готовы оказались. Осуществить этот мирный переход им помогла их встроенная рефлексивность, возможность делиться, эмоционально выражать свои мысли: что думаю, то и говорю. Армянское эмоционирование в этой ситуации их спасло. В Белоруссии точно фаза внутренней миграции: если есть гражданское общество, то оно само об этом не догадывается, общество индивидуалистов, которые живут своей жизнью, но, если бы они собрались вместе и поговорили, возможно оно и состоялось. Им не разрешают, им негде, возможно, они уже не хотят. Украина тоже интересные сейчас процессы проходит: пытается сейчас, наверное, выдохнуть те страхи, те боли, которые в ней накопились, фаза не рефлексии, но коллективного психоанализа происходит. Поэтому ещё чуть-чуть и зачатки гражданского общества появятся.
В России в городах миллионниках видны процессы консолидации городского сообщества, а городское сообщество – это первый шаг к гражданскому обществу: если появляется горожанин, то через некоторое время появится и гражданин. Сразу появление гражданина ограничивается тем, что нет опыта. Поэтому, если мы проживём этот опыт горожанства и он будет достаточно успешным, массовым, качественно иным, будут следы этого горожанства в виде развития и защиты общественных пространств, сохранения наследия и развития наследия, создания новых типов деятельности, новых городских укладов, новой культуры диалога, то, вполне возможно, до гражданского общества мы как-то доберёмся. У меня насчёт России пессимистичные прогнозы, потому что, к сожалению, я вижу, что государство всё монополизирует и делает это грубо, поэтому всем несогласным приходится маргинализироваться.
Влияние национального характера на Алма-Ату
В каждом национальном государстве, в каждом этносе своя национальная идентичность. Она замешивается во всё, во все остальные базовые смыслы. Что касается национальной идентичности казахов, то вы достаточно молодой этнос (изначально это была одна большая с Киргизией этническая группа, но с разными отличиями). То, что вы молодая нация, чувствуется, и в том плане, что вы активно работаете со своей историей, конструируя себя как идентичность. С другой стороны, вы ищите то, чем отличаетесь. Хотя, мне кажется, здесь нужно искать, наоборот, совпадения: в чём вы похожи с другими этносами. Национальная идентичность проявляется тем, что казахи – это новые кочевники. В отличие от кочевников-кочевников, вы такие «кочевники 2.0».
С одной стороны, вроде бы общая история, такая длинная, но, так как казахи возникли как молодой этнос (с точки зрения даже наименования), то в вас есть европейскость – гуманистические ценности, которые на тот момент времени уже в цивилизованном мире были достаточно распространены. Они были положены вами в идеологию этноса. Поэтому казахи – это такие европейские кочевники. Это очень любопытная особенность и она очень чётко чувствуется, например, в Алма-Ате. В городе, который несмотря на свой гедонизм, свою закрытость, защищённость, всё равно встроен в мировые процессы, но встроен на уровне человека. Кто-то где-то учился, кто-то откуда-то приехал, дела, родственники – на уровне повседневной жизни человека он европейский. Эти особенности есть, это откладывает отпечаток на всё остальное. Но, мне кажется, национальная идентичность ещё формируется, попытки сверху сконструировать национальную идентичность присутствуют, а попытки снизу пока не видны. Это связано с тем, что идентичность – это не придуманные ценности, а пережитые. То есть пока вы ничего не делаете, идентичность не формируется. Когда вы ничего не переживаете, вы можете о ней долго мечтать, хотеть её, но идентичность это как раз то, что вы испытали и отрефлексировали, зафиксировали. То есть: что-то случилось на этом пространстве, реально была какая-то деятельность, эта деятельность привела к какой-то рефлексии, эта рефлексия превратилась в какой-то опыт – тогда это становится идентичностью. Пока этого движения нет, соответственно нет и развития.
По каким следам об этом можно судить? Если мы говорим про пространство деятельности и про опыт, то понятно, что цикл замкнётся тогда, как это ни странно, когда появится другая качественно уникальная среда, когда появится в городе новая алматинская архитектура, которая будет отвечать новым типам деятельности, которая будет являться результатом отрефлексированного опыта. Тогда мы сможем сказать, условно говоря, что этот круг замкнулся и Алма-Ата ожила полноценно. Как и любой постсовесткий город.
Я по городам езжу, я вижу, что есть запросы на новую деятельность, но они пока очень слабые. Все скатываются в копирование: давайте заниматься тем, чем занимается весь мир. Но функция должна быть чуть сложней, особенно если мы говорим о городской, о коллективной деятельности. Поэтому должна появится национальная архитектура, национальный язык. Потому что сейчас у вас с языком тоже какие-то метания (Казахстан на латиницу хочет перейти). Для меня это сигнал о том, что идентичность не сформулирована. Но запрос на неё есть и запрос очень мощный, потому что решения принимаются, в хорошем смысле, волюнтаристские: «а давайте на латиницу, а давайте руническое письмо, а давайте, может быть, вязь казахскую придумаем, почему бы и нет». И это любопытно, но это опасно, потому что занимает время, ресурсы, и происходит на глазах поколений, которые в этом участвуют. Для них это может быть очень опасный опыт, так как они могут подумать, что к идентичности можно относиться как к некоей моде: захотел – надел такую одежду, захотел – надел другую. Эта ответственность никем до конца не проговаривалась: а какую ответственность мы несём перед будущим поколением?
Я сейчас в Казани как эксперт и модератор участвую в интересном проекте, который называется «Разработка концепции исторического центра». Он объединил одновременно и девелоперов, и краеведов, и градозащитников, и учёных, и градостроителей, и городских активистов, которых я модерирую и учу модерации. Плюс дал им свою модель смыслов как модель для дискуссии. Мы дошли до того, что, например, впервые в моей практике, казалось бы, в абсолютно утилитарном проекте –разработка концепции исторического поселения – появился важный документ, который называется «Манифест будущим поколениям». Казанскую идентичность нужно зафиксировать на этой фазе и это ответственность: не то слово, не та формулировка, что-то забыли – и будущие поколения это почувствуют, либо будут вообще растеряны.
Осознание ответственности должно произойти в каждом городе: что наше время конечно, что мы все умрём. Это то, что Советский Союз у нас всех забрал: «ты бессмертен, а если ты герой, тебе поставят памятник; если ты ресурс, ты о смерти не должен думать; ты закончишься – других нарожаем». Это то, что Советский Союз забрал и не отдал. Жизнь конечна, а идентичность длиннее твоей жизни, поэтому ты несёшь ответственность за то, что ты пишешь, за то, что и как ты говоришь. Это коллективное осознание ответственности перед будущим поколением будет сигналом о состоявшейся самоидентификации.
