Рязань — она суровая. Я бывал в Рязани и раньше, но приезд в начале сентября прошлого года был связан с проведением Школы Прикладной Урбанистики, инициированной Оксаной Кутуковой.
Предварительно мы запустили Анкету горожанина, которая собрала уже около 300 ответов и продолжают поступать новые. Формат Школы Прикладной урбанистики хорошо подходит не только для первичного погружения в урбанистику, но и для того, чтобы понять, что сейчас происходит в городе, какой запрос исходит от горожан, какие есть компетенции. В Рязани на неё пришли очень разные люди: городские культуртрегеры, работники музеев, библиотек, было очень много экскурсоводов, творческих личностей, скульпторов, ITшников, предпринимателей, студентов. В начале их было человек 50, но к концу третьего дня осталось только около 30.
В первый день, после лекции о трёхслойной модели города, базовых городских культурах стала очевидна необходимость перехода к обсуждению базовых смыслов города. В зале сидели люди с опытом, с переживанием города и себя в этом городе. Поэтому я показал им модель работы со смыслами, которую мы используем в ЦПУ, через ландшафт, деятельность, опыт и рассмотрение дополнительных связей между этими тремя смыслами: как связаны ландшафт и деятельность, ландшафт и опыт, деятельность и опыт.
Рязань — очень древний город. Официально ей 923 года, она старше Москвы. С точки зрения ландшафта, Рязань — это ГОРОД НА ГРАНИЦЕ, поэтому у неё достаточно сложная судьба: она всё время переходила то туда, то сюда, её то сжигали, то сдавали, то захватывали и т.д. То есть это город, который служил неким пограничным состоянием. Причём с точки зрения границы, это всегда был государственный масштаб, а расположение Рязани — это геополитический узел, где заканчиваются древние границы и через который идут торговые пути. Мне кажется, количество границ там намного больше, чем просто физическая. Это может быть условная граница русской культуры и других культур, граница между степью и лесом, одним лесом и другим. То есть Рязань — это город, через который проходило и проходит множество разных границ. Такое состояние ГРАНИЦЫ для ландшафта Рязани является базовым и глубоким. Несмотря на то, что сейчас город находится в центре Российской Федерации, пограничное состояние всё ещё порождает осторожность, интровертность, некоторую молчаливость и сдержанность рязанцев.
В мастерской художника Василия Колдина, которую мы посетили на следующий день, выяснилось, что рязанская школа — это когда рисуют тёмными цветами или чёрной краской. Учителя в школе советуют ученикам сделать потише яркость, убавить её, не писать “так ярко”.
В их картинной галерее висит очень много работ художников местной школы, в которые ты вглядываешься, чтобы различить лица людей в избе, деревья на фоне домов. То есть ими используется очень сдержанная палитра. Местные называют её “Чёрной палитрой”. В этом всё ещё чувствуется пепел сгоревшей Рязани, сожжённой татаро-монголами.
И это пограничное состояние порождает определённый тип деятельности, но его было сложно выявить. Тогда я начал задавать вопросы: чем отличаются рязанцы в характере, в деятельности, в делах от жителей других городов, что для Рязани является ключевой деятельностью? То есть, что делает Рязань такого, что не делают все остальные города? И во время обсуждения появилось слово ДОБЛЕСТЬ. Я сначала даже немного оторопел, потому что доблесть для меня была качеством, а не деятельностью. Потом мы начали раскручивать этот смысл и получилось, что доблесть действительно является производной, а источником служит переживание, ожидание чувства долга защищать кого-то.
Если рассуждать дальше, то получается, что основная деятельность Рязани — это ожидание нападений, умение их вовремя предотвращать либо каким-то образом блокировать. Жертвовать собой за всю историю для Рязани стало деятельностью: рязанцы жертвуют собой во имя сохранения государства, сохранения культуры и т.д. Таким образом жертвенность для них — это базовая деятельность.
Очень мне напомнило Торжок, потому что там ключевая деятельность — милосердие. И Смоленск очень близко. У всех пограничных городов схожая деятельность. Но у Смоленска есть ещё и другая: он не только жертвует собой, но и является воротами между культурами. А Рязань — не ворота. Она явная крепость: никого не хочет пропускать через себя с востока. И наверно в этом содержится базовый смысл Рязани, потому что там чувствуется русскость, русская идентичность, какая-то древняя недорефлексированная культура. Она чувствуется во всех людях, в пространствах, в различных поступках, в названиях, то есть присутствует во всём незримо.
Третий смысл, тот ключевой опыт, который вынесла Рязань из всей своей истории как город, прозвучал несколько неожиданно — САКРАЛЬНОСТЬ. То есть перевод пережитого опыта в духовные ценности. Достаточно сложный и удивительный для постсоветской территории смысл, потому что заводские цивилизации и заводские города выносят довольно банальный опыт. Например, Новокузнецк хорошо всё интегрирует: закидывайте в нашу котловину уголь, металлургию, людей с других регионов сделаем из всего этого самый большой завод по производству металла. По сравнению с заводскими цивилизациями, в Рязани ты чувствуешь качественный скачок. Это другая антология, другой язык.
Судя по реакции в зале, эти три смысла: ГРАНИЦА (пограничное состояние), ДОБЛЕСТЬ (чувство долга, деятельность, связанная с ожиданием нападения, защитой, обереганием и сохранением чего-либо) и САКРАЛЬНОСТЬ (перевод переживаний, чувства долга в духовность, нравственность) — это как раз про Рязань. Было интересно все остальные дни смотреть, изучать и разговаривать о том, как эти три смысла в городе проявлены.
Что касается ГРАНИЦЫ, то сейчас ситуация очень резко поменялась: если раньше Рязань оберегала Московское княжество от кого-то извне, то теперь она оберегает страну от Московского княжества. То есть она развернулась в другую сторону, так как выяснилось, что угроза идёт не с востока, куда ушли все племена, старообрядцы и вся русская культура. Теперь она идёт с тыла, со стороны, откуда не ждали.
Интересно, что в центре Рязани, совсем не чувствуется, что рядом Москва. А она очень близко. Даже рязанские застройщики не совсем прогнулись под московских, которые есть в городе. По застройке Рязани чувствуется, что это уже не Московская область, с её высотками-“спальниками”, а полноценный город, который сохранил свою идентичность, свои внутренние и внешние формальные и неформальные границы, пытается выстоять и сохранить свою культуру, а не импортировать чужую.
Хотя в городской среде можно наблюдать множество признаков диффузии, культурной эрозии и эрозии идентичности, когда Москва и западная культура проникает во все слои.
Но всё ещё в Рязани чувствуется русский дух, базовая глубинность. Глубина чувствуется и в движениях людей, в разговорах, в архитектуре, и в разных городских процессах.
Чувство бережливости и защищённости. Да, эта деятельность продолжается в конкретных людях и группах людей. В странных и простых, на первый взгляд, рязанских фестивалях (например, фестиваль малины или фестиваль пирога) содержится очень глубокий смысл, что рязанцы через такие простые вещи пытаются сохранить, понимая по-своему, традиции, смыслы из глубины веков. Сначала ощущалось, что это очень примитивно. Но когда начинаешь в них погружаться, ты понимаешь, что это не примитивность, а попытка за формальной простотой сохранить глубину. Да, глубина уже мало кем чувствуется, мало кем может быть описана (особенно в повседневности), но она всё ещё в Рязани очень густо разлита.
Третий смысл — САКРАЛЬНОСТЬ. Мне показалось, что трансформация и конвертация переживаний в деятельность, связанную с сохранением культуры, традиций, с чувством долга, защищённостью превращается в Рязани, действительно, в нравственность. Там есть высоконравственные люди, сочетающие в себе и черты высокодуховных людей и в то же самое время не чуждых крестьянским и заводским традициям, которые сформировались в советское время. Очень любопытно, что рязанцы сильно отличаются от жителей других городов. Они другие. И, мне кажется, эта ключевая идентичность Рязани сохраняется не в ландшафте и даже не в деятельности, а именно в людях. То есть человек, разговоры, система взаимоотношений: все молчат, никто друг с другом не общается, каждый человек — маленькая Рязань, маленькая крепость, но внутри него бушуют страсти, мысли, переживания. И он из этих всех буйств мыслей и чувств делает выводы не рациональные (кому навредить, кому сделать больно либо куда идти), а иррациональные и вытаскивает какую-то свою ценность. И мне показалось, что это и есть отличительная черта Рязани и рязанцев: они люди сильной внутренней работы, внутренней трансформации и переплавки переживаний, чувств, эмоций в какие-то даже не иррациональные смыслы, а в зарубки ценностей, позиций.
Рязанцы очень позиционные. Из-за этого им очень сложно договариваться: все хотят быть героями и в то же время все осторожничают, чтобы его мир не был захвачен кем-то. И это было поразительно. У нас была трёхдневная плотная коммуникация с местными музеологами, краеведами, экскурсоводами, дизайнерами, архитекторами и мне показалось, что эта гуманитарность, гуманность рязанцев является естественной. То есть это не приобретённый опыт, а опыт, который впитывается с детства, с проживанием, с топологией рязанских отношений.
В Рязани очень тяжело приезжим людям, которые работают в другом ритме и привыкли к экстраверсии, каким-то проектам и форматам. Были, например, ребята с Урала, которые хотели качнуть Рязань, но сколько бы ни пытались, ничего у них не получается: им все улыбаются, но не говорят ни да, ни нет, потому что Рязань другая. Мне показалось, что как в любом другом постсоветском городе в Рязани отсутствует высокоуровневая рефлексия в публичном пространстве. Она, возможно, есть в научных работах, в рязанских интеллектуальных сообществах, но в городской повестке она не проявлена. Им сложно. Возможно, им не хватает языка, чтобы посмотреть на себя со стороны.
Поход к художнику Василию Колдину был запоминающимся. Я удивился, что в Рязани он считается авангардистом. Ему 60 лет, директор рязанского художественного училища, уже опытный, знатный художник, но по сути является авангардистом, потому что в его работах видна вся внутренняя борьба рязанцев.
Он рассказал свою историю, как сбежал из деревни, потому что это был колхоз: все идут на сенокос, а потом пытаются это сено ночью привезти себе домой, поют советские песни, смотрят фильмы, но каждый думает о своём хозяйстве и переживает за него; необустроенность колхозной жизни, которая отличается от экранной, реалии совсем другие. Он рассказал, что всегда боролся с чувством страха, с собственной несвободой. Всегда говорил студентам: будьте свободными, вас ничто не держит, пытайтесь! А студенты всё ещё говорят: а что нам скажут, какие поставят оценки, какая будет реакция. Вот эта внутренняя осторожность, порождённая чувством страха, и борьба с этим чувством страха, с этой несвободой и является для него смыслом жизни. Он рассказывал, что выезжая за рубеж (во Францию, Испанию, Италию), он чувствует себя свободным и каждая страна порождает в нём свой художественный язык, художественный стиль. А приезжая в Рязань он чувствует, что ему здесь не хватает воздуха, его давит собственное чувство несвободы, хотя в работах это не чувствуется, у него просто космические работы, гениальные, с бушующем пространством красок.
Это он рассказал про живопись чёрной краской, про их мастера Иванова, который является держателем всей идентичности, выглядит как древнеславянский волхв и его портрет производит сильное впечатление. Он сказал очень интересную фразу, которая мне помогла разобраться с рязанской идентичностью, про свободу, про смыслы. Я ему рассказал о своих ощущениях Рязани: про сакральность, особенности ландшафта, осторожность, связанную с границей. Он сказал, что, возможно, этого разговора он ждал всю жизнь. Это было так и трогательно, и трепетно, а для меня ещё и шоком. Было видно, что рязанская сдержанность и защищённость не позволяет им говорить про чувства.
Советская система вообще была не про эмоции. Советский период в Рязани был, наверно, совсем нерязанским по духу. Постсоветский период с его товарно-денежными отношениями, застройкой, бизнесом был тоже не про эмоции и чувства. И мне показалось, что базовые смыслы Рязани всё ещё замерли в дореволюционном периоде и с тех пор пытались самосохраниться, передаться через какие-то близкие традиции и они удачно передаются до сих пор через повседневность, разговор, молчаливость, вербальные и невербальные сигналы этой культуры.
На Школе Прикладной Урбанистики мы эту модель смыслов всячески крутили и использовали для вдохновения при работе над местными проектами. Например, если и делать в Рязани Городскую мастерскую, то это должна быть сакральная Городская мастерская. Сразу такой удар в идентичность. Это тоже самое как в Сочи сделать Мастерскую Гости для гостей, так как хозяином выступает природа.
Смыслы Рязани начали очерчивать русскую идентичность, которая в Москве чувствуется фрагментарно и как-то искажённо из-за пафоса и символов власти. А в таких городах, как Рязань, Торжок, Владимир, Смоленск, Великий Новгород, Звенигород, Переславль-Залесский, Суздаль чувствуется старая, древняя русская идентичность, которой, по большому счёту, никто давно серьёзно не занимался. Рязанцы считают, что их город не играет никакой роли на уровне Федерации и их не слышно. Они не считаются себя ни с кем конкурентами, у них своя дорога и они не могут свою роль никак обозначить.
Очень интересно проследить границы русской идентичности, русской культуры и посмотреть через что она сохраняется. В Рязани она сохраняется за счёт сакральности, за счёт жителей, которые наживую передают эти традиции в своих семьях. Эта точка зрения меня, например, примирила с существованием Рязанского десантного военного училища. Стало понятно, почему этот род войск любим в народе. Ведь десантники — это не просто род войск, это нечто большее — братство, та же доблесть и сакральность, прослеживаются коннотации с самопожертвованием, с подвигами, с русскими богатырями. И на самом деле это не случайно. Был в Рязани очень показательный случай, когда мы в один из дней шли по центральной улице и увидели ребят из десантного училища, игравших с барабанщиками в дредах. Это было соединено так естественно и органично, что все останавливались в приятном шоке. И ты понимаешь, что в десантниках в этот момент проявляется не военщина, не государственность, а некая человечность, душевность.
Сразу вспоминаются все десантские песни, которые часто становились дворовыми песнями, песнями субкультур и, конечно, сразу вспоминается и Афган, и советские фильмы про парашютистов, и тельняшки, и купание в фонтанах, и разбивание арбуза о голову, но всё это вспоминается через другой контекст и ты понимаешь, что даже при деградации смыслов, базовая их конструкция остаётся неизменной.
Тот факт, что поиск смыслов качнул всех на Школе Прикладной Урбанистики в Рязани, позволил мне убедиться, что возвращение городов к своим базовым смыслам — это единственное, чем можно сейчас помочь городам. Даже, если мы смыслы вскрыли неправильно, главное — показать инструментарий работы с ними.
Разговор про смыслы, поиск их, обсуждение помогают горожанам сформировать картину мира, в которой они видят свою роль, роли остальных и, самое главное, базовые ценности, что позволяет им правильно принимать решения. Всё-таки развитие города — это не написание стратегии как документа, а выход на стратегический уровень деятельности, который опирается на смыслы, а смыслы — на ценности, а ценности ты не можешь придумать или скопировать. Они уже сложились, их просто нужно вытаскивать, поднимать, очищать, смотреть, в каком они состоянии находятся, в чём произошли изменения, как эти изменения локализовать либо исправить и т.д. И это было очень важным моментом. По крайней мере рязанцев это качнуло, судя по тому, как они собрались на следующую встречу, как сформировалась команда ЦПУ из рязанцев разных поколений. Да, им сейчас тяжело использовать язык города в своих практиках, но, по крайней мере, у них горят глаза. И это большое сообщество, а не единичная практика.
С Рязанью мы сейчас обсуждаем экспедицию, так как на Школу ЦПУ приезжали жители города Касимов. Мне показалось, что для Рязани важно мыслить масштабом не только города, но и области.
Рязанская область очень интересна: есть Касимов (такой тюркский город), есть Шатск, есть ещё небольшие города и очень много рязанских деревень. И первое, что мы обсуждаем с командой ЦПУ Рязани — это комплексную исследовательскую экспедицию по этим городам. И рязанское сообщество начнёт мыслить не только категориями “что мы?”, а ещё и “кто рядом?” Если вернуться к мысли, что Рязань сейчас обороняется со всех сторон: и со стороны Урала (так исторически сложилось), и от Москвы, то это делает её крепостью-одиночкой, которой нужно найти своих, чтобы понять, что она защищает. Пока получается, что она защищает саму себя, потому что та культура, те смыслы, которые раньше несла не только Рязань, фактически концентрированы оказались только в ней так явно и так сильно. Это не только православная культура, но и более древняя русская культура.
Хотя это всё может быть географическим мифом либо наведённой идентичностью (“Слово о полку Игореве”, татаро-монголы и т.д.) Вполне возможно, что это искусственно созданная идентичность или до конца не исследованная и потому спорная. Но рязанцы, как люди, мне показались очень родными. Их отношение к другим людям очень любопытное. Во-первых, они искренне радуются внутренне любому впервые встреченному человеку, а не имитируют радость. И этому умению радоваться я на месте рязанцев учил бы другие города. Например, сочинцы не радуются гостям, а рязанцы любят гостей. И мне показалось, что неважно, какой праздник они делают, они в любом случае порождают атмосферу глубокого чувства радости к человеку из других культур. Это нельзя назвать гостеприимством. Это какое-то чувство уважения, какая-то духовная практика по отношению к людям из других миров. Мне показалось, что Рязань как раз этому может учить, развиваться на этом и строить свою деятельность. То есть, если ты приехал в Рязань с миром, то тебе рады, а от остальных защищаются. Причём защищают не только себя, но что-то ещё. Пока непонятно что именно: то ли русскую культуру, то ли русскую идентичность.
В центре Рязани сохранились ещё проявления смыслов города. Например, на Почтовой улице есть карта пешеходных терренкуров. Очень глубокая и сложно проработанная. Есть табличка на почтамте в виде конверта. В названиях заведений: “Чеснок”, “Карась”. Чувствуется такая основательность.
Плюс к этому запах Рязани по вечерам: костерком, яблонькой. Это не деревенский запах, а запах городских садов. Это всё-таки город, хоть и провинциальный, который конвертировал свою крестьянскую культуру в городскую усадьбу, городской сад. Понятно, что это всё было фрагментировано в советское время, располосано советским индустриальным пространством, но всё равно многое, что осталось.
В Рязани есть, по-моему, единственный в России музей земства, который, правда, не работает, потому что его отдали Городской Думе. Я бы ездил и возил людей со всей страны просто в музей земства.
Ещё один момент: у них сохранился в центре города сложный ландшафт. Есть интересные форматы, когда речка спрятана в бетонный жёлоб, а сверху сделан тупиковый сквер, который видно, что на качественное общественное пространство он не тянет. Я жил в хорошем качественном отеле, который сделан в стиле превдоевропейского квартальчика в их архитектурных форматах. Это странно смотрится в Рязани. Напоминает посольства иностранных государств и не доведено до конца с точки зрения окружающей среды.
Очень низкий уровень зарплат и вследствие этого — очень сложная жизнь. Понятно, что сейчас на духовности и сакральности экономику не построишь, так как никто не умеет это монетизировать. Это как в деревне экономика пейзажа. Я им рассказывал своё понимание деревни и поэтому родилась мысль про экспедицию, чтобы через экономику пейзажа начать работать с Рязанью. Ведь их ключевая компетенция, характерная деятельность, связана не с производством, не с механизированно-индустриальным, а с работой человеческой души. А это неимоверно сложно. Но мне показалось, что у самой Рязани есть этот гуманитарный потенциал: очень живые музейные работники, библиотекари, экскурсоводы, разные поколения, очень цепкий мозг. Реально чувствуется глубина души Рязани. Её тяжело пощупать, тяжело измерить. И это не нуждается в рациональных измерениях. Но это и есть рязанская идентичность — это не миф и не бренд, а особое состояние самих рязанцев, которое ты можешь почувствовать только через контакт с ними и тяжело понять удалённо.
Они, конечно, переживают по поводу Константиново, куда все едут на родину Есенина, и Рязани, так как многие говорят: а Рязань — это там, где Константиново. Сейчас в городе происходит много разных процессов и я думаю, что с ней будет интересно поработать в плане культурной политики, исследований и компетенций, связанными со смыслами, с духовностью, с работой душой, с нравственными ценностями, чей дефицит явно чувствуется на постсоветском пространстве.
